АВТОРСКИЙ ПРОЕКТ ЖУРНАЛА PROLIFESTYLE

Дом под соснами

Our classes provide a gateway into the world of dance, connecting young people and communities to artistic practice. We also engage in a range of inspirational and high-quality participatory activities, both nationally and internationally.

Дом.

Автор | Элла Вебер

Кто-то из моих сверстников ездил на лето к бабушке в деревню, кто-то с родителями на море, многих отдавали в пионер-лагерь, или даже ходили в походы. Я была «дачным ребёнком». Мы уезжали в подмосковную Салтыковку. Там на улице под названием «13-я линия», самом ее конце, стоял дом, где жили отец и бабушка. По стечению обстоятельств и течению судьбы отец и мать жили порознь, каждый со своей мамой, которые в свою очередь относились друг к другу с нескрываемой классовой непереносимостью. Мира в моей семье не было никогда, но это отдельный разговор.
Дачный дом обитал в Салтыкове на краю улицы «13-я линия». Сразу за забором начиналась настоящая «Шишкинская» поляна. Муравчатая травка с островками зверобоя и тысячелистника, розовые прогретые пыльные тропинки и бесконечные, бескрайние сосны до самого горизонта и до самого неба. На сосны мы смотрели прямо с террасы, как мы обычно смотрим на море с пирса, и это никогда не было скучно. Напротив крылечка росла кустистая рябина. На углу дома огромная черёмуха, и я помню ее как майское дерево в белоснежных медовых цветочных охапках. Вдоль уличного забора отец посадил клены, они быстро отрастали, задевали низкие провода, и каждый год приходилось их сильно обрезать. Куст сирени, пара кустов жасмина, несколько старых яблонь в саду, рядок «ананасного» крыжовника, делянка культурной малины и заросли некультурной через забор с соседями. Огород, на котором все росло обильно, незатратно и как бы само собой.

Мы отправлялись на дачу сразу с началом каникул и до конца лета. Детей по соседству не было, играть и дружить было не с кем, и я развлекала себя сама - жила в согласии с предложенными обстоятельствами. Читала все, что находила на отцовских полках, бренчала по самоучителю на пианино, что-то пыталась рисовать, даже гуляла на природе с этюдником. Отец записал меня в художественную студию, и я считала себя вполне художником, хотя преподавали там скверно, и по-настоящему рисовать я так и не научилась. Короче, я читала, бренчала, рисовала и смотрела на сосны. В этом уединении я научалась вглядываться, пробовать на ощупь, замирать, прислушиваться и мечтать. Сейчас я смотрю на сосны, останавливаюсь, смотрю, слушаю. Только вот мечтать стала гораздо реже.

"Иногда важно, чтобы ничего не происходило. Несколько дней совсем ничего.
И тогда событиями становятся простые вещи..."

Иногда важно, чтобы ничего не происходило. Несколько дней совсем ничего.
И тогда событиями становятся простые вещи - чашка чая, потрескавшаяся краска на старом подоконнике, тиканье будильника, бусины ежевики в керамической миске.
Знойный день сменяется прохладным вечером, тени становятся уютнее и глубже, а звуки и запахи ярче и отчётливей. И все это уже случалось бесконечное количество раз от сотворения мира. Летний день уходил в тихий вечер, а вечер погружался в ночь. Так же пахли флоксы и шумели сосны, так же облака таяли в небе, и августовские паутинки неслись, подхваченные теплым ветром.
События, вовлекая в свой ритм, диктуют свою волю и скорость, вытаскивают во вне, на внешний радиус.
Бессобытийность позволяет оставаться в круге внутреннем, близком к центру. Там, где время становится безвременьем. А безвременье вечностью.

Дачные этюды

Этюд

Чашка

Она любила чашки с ручной росписью. Странная прихоть. Но она говорила, что руки мастера делают вещь живой.

Вещи вообще имели значение. Но не сами по себе, а как отражение её самой.

Через вещи, которыми она окружала себя, она пыталась что-то рассказать этому миру. Что-то о себе. В противном случае говорить о себе она не умела, не хотела и считала даже чем-то неудобным.

Это была её любимая чашка. Тонкостенного фарфора, объёмистая, с нарисованными цветами на тёмном фоне, по примеру жостовской росписи. Когда-то был золотой ободок, но он стерся и только угадывался кое-где на бортиках. Да и сама роспись вытерлась и стала более сдержанной и даже отчасти благородной.

Чашка была большой, но в меру. Уютными округлыми боками ложилась в руку. Её можно было обнимать двумя ладонями. И было от этого тепло.

И ладоням, и душе. К чашке прилагалось блюдце. Такое же разрисованное. Это была пара. И это добавляло ценности.

И цельности.

Она была довольно старая, эта чашка, из времени советских виниловых пластинок и бардовских песен.

Или раньше.

Откуда она появилась в доме, никто не знал. Но она была совершенно целая. Без сколов и трещин.

Как и должно быть.

Чашка уверенно стояла на своём прочном основании, не боясь перевернуться, даже будучи случайно задетой. И чай в неё можно было наливать хоть полную, хоть половину. И долго смотреть на теплый парок, поднимающийся над широким горлышком.

Это была очень удобная чашка.

С ней было хорошо бездельничать и глядеть в окно. И была прошлым летом неделя, когда забытая чашка простояла в саду, и наполнилась дождём и сосновыми иголками.

Но самое главное, она была такая одна. Абсолютно, космически одна-единственная и оттого такая одинокая.

Элла Вебер

Об Авторе

Скоро.